Трагедия под Ухтой

Несколько дней назад я вернулся из отпуска, который проводил в Украине, в старинном городе Чернигове. Здесь журналистская судьба свела меня с интереснейшим человеком. Александр Иванович Иовенко прожил большую, трудную жизнь. Кадровый военный в 1920-е годы, долгие годы работал финансистом, бухгалтером, и, конечно же, военное лихолетье. Выйдя на пенсию, Александр Иванович пишет воспоминания, которые представляют, как мне кажется, несомненный интерес. Я обратился к ветерану с просьбой передать свои воспоминания о Зимней войне «Северному Курьеру». Публикуемый очерк поражает своей страшной правдой. Смею думать, что это не повлияет на наши сегодняшние дружеские отношения с финнами. Но что было, то было – слов из песни, даже горькой, не выкинешь.

«В сентябре 1939 года в связи с тем, что немцы напали на Польшу, в Украине была объявлена мобилизация резервистов рядового и командного состава до сорокалетнего возраста. Это была очень поспешная мобилизация, так как наше правительство хотело вернуть земли Западной Украины и Белоруссии, захваченные в 1920 году Польшей.

Осенью я был призван в 743 стрелковый полк на должность начальника финансовой части полка. Мне было присвоено звание интенданта первого ранга, что сегодня можно приравнять к званию капитана.

17 сентября 1939 года наш полк под командованием подполковника Усатюка и начальника штаба майора Тарасова, сформированный в городе Нежине Черниговской области, был переброшен в Новоград-Волынский. Получив боевой приказ, мы двинулись к польской границе и с ходу заняли город Корец. Польские войска не оказывали нам сопротивления и сдавались в плен. Рядовых мы сразу же отпускали, а офицерский состав задерживали. Теперь я думаю, что многие из них были расстреляны в катынском лесу.

За четыре дня мы маршем прошли всю Западную Украину, столкнулись с немцами и после установления точной границы вернулись в Новоград-Волынский. Все с нетерпением ждали демобилизации. Но не тут то было. Неожиданно был получен приказ проводить усиленные учения, в полк стало прибывать новое вооружение – танки, самоходные орудия, скорострельные винтовки, ручные пулеметы. Полк стал доукомплектовываться пожилыми красноармейцами и молоденькими лейтенантами, спешно выпущенными из училищ.

Я понял, что готовится новая акция, но все держалось в секрете. Шло время и вот однажды командир дивизии на узком совещании иносказательно намекнул, что наша дивизия вскоре направится туда, где стоит черная ночь и вечная мерзлота. Мы сразу поняли то, чего боялись все эти дни: война с Финляндией уже началась и слухи о ней были страшные и невероятные. Шепотком мы говорили о "кукушках", об острых финских ножах, о том, что финны уничтожают целые роты без шума и дыма.

В конце октября 1939 года наша дивизия спешно погрузилась в 19 воинских эшелонов и двинулась на север. Объехав Москву, мы направились на Вологду, а затем на Архангельск.

Каждый день приносил ЧП. Наши красноармейцы, понимая куда их везут, при чистке оружия "нечаянно" простреливали себе ладонь, попадали в ногу, отстреливали указательный палец. Это продолжалось и в Архангельске, где мы простояли около двух месяцев. Таких самострелов у нас оказалось 197 человек. Конечно, их судил военный трибунал, конечно, политруки вели беседы, конечно, попадало командирам.

В конце января мы двинулись к месту погрузки дивизии. Нам предстояло пройти тридцать километров, но они нам показались как все триста. Незамерзающая жидкость в радиаторах все же замерзала, техника останавливалась, ее брали на буксир. Колонна то шла, то замирала. Это было первое испытание. Мы своими глазами увидели, что такое северная зима. Нам, командирам, выдали полушубки, валенки, шерстяные шлемы с прорезями для глаз, теплые рукавицы, руки и лицо мы смазывали вазелином, и все же начались обморожения у многих. Но их в санчасть не брали, только если был тяжелый случай.

И вот, наконец, мы увидели огромный корабль. Это был 4-х палубный пароход "Щорс", рядом стояли транспортные суда и баржи. На пароход погрузили войска, а на баржи наши танки, пушки, самоходки. Все вокруг было сковано льдом, но впереди дымили два ледокола: "Ленин" и "Сталин". Путь наш лежал через Белое море в Кандалакшу, а оттуда мы скрытно должны были следовать на Ухтинское направление, сменить там наши войска, ведущие боевые действия.

Медленно наш караван тронулся в путь. Переброской войск по морю руководил известный полярник Папанин, он то и дело кружил над нами на маленьком самолете, указывая путь вперед.

Я помню, как все мы радовались, когда наш "Щорс" пошел по воде, хотя тут началась качка и волны раскачивали корабль, как маленькую лодку.

Наконец, караван прибыл в Кандалакшу. Первым стал выгружаться наш 743 полк. Выгрузился третий батальон, за ним второй, первый. После них сошли на берег штабные машины с полковым знаменем, с секретными документами в железных ящиках, охраняемые комендантским взводом. Затем выгрузились с барж машины хозроты с продовольствием, пошли грузовики с боеприпасами, замыкали колонну машины санчасти. Полк наш вытянулся километра на два, и с темнотой мы двинулись в путь. Мороз к ночи крепчал, и вскоре наши машины одна за одной стали останавливаться. Сначала нам мешали снежные заносы, а впоследствии – жестокий мороз. Колонна замерла, в темноте закраснели огни паяльных ламп, водители отогревали моторы машин и танков.

Снова двинулись. Впереди и по бокам на лыжах двигалось боевое охранение. Наступил тяжелый рассвет. Мы прошли всего километров пятнадцать. Настроение у нашего комполка Усатюка было скверное, и все старались не попадаться ему на глаза, а он сновал то сзади колонны, то впереди. Крики, ругань, угрозы. Дни стали сливаться в какую-то серо-черную ледяную мглу. Днем мы останавливались на отдых. Рубили еловые ветки, укладывали на снег, разводили костры, ложились, обняв друг друга, пытались согреться, заснуть. Сон морил нас, дневальные будили через каждые полчаса, переворачивали спящих, чтобы не замерзли.

Моторы мерзли, лампы полыхали у каждой машины. Но движение полка становилось все медленнее и медленнее. Танки совсем встали, самоходки тоже. Мы валили лес, вырубали длинные полозья, делали огромные сани-волокуши, на них затаскивали технику. Из веревок сплели сбрую. В петли впряглись бойцы и тянули технику на себе. Все мы впрягались в эти лямки: и командиры и рядовые. В сутки проходили километров десять-пятнадцать. Командиры охрипли, подгоняя подчиненных. На людей нельзя было смотреть без содрогания – худые, злые, голодные. Хотя полевые кухни работали почти без передышки, есть хотелось страшно. А кухни готовили почти одно и тоже – щи из мороженой квашеной капусты с мерзлой олениной. Консервы застывали, хлеб был как камень. Разогреешь банку на костре – и скорее в рот, спеши, пока не застыла тушенка.

Нас уже начали обстреливать финские снайперы. В первую очередь падали командиры – финны узнавали их по белым полушубкам. Мигом все мы, начальники распростились с шубами – жизнь дороже. Убитых хоронили тут же на обочине лесной дороги. Охранение наше пыталось обстреливать высокие деревья, но все равно финские пули долетали к нам и разили нас нещадно. Все мы поняли, что наше передвижение уже никакое не скрытное, и мы вели шальной огонь куда надо и не надо.

Как нам объяснил командир полка на очередном совещании, на Ухтинском направлении шла позиционная война. Кроме отдельных вылазок групп, которые вели разведку боем, как с нашей, так и с финской стороны, активных боевых действий не происходило.

Мы прибыли под вечер, я увидел срубленный лес, сопки вдали и снег, снег. Всегда в моей душе живет тот запах колючего, мертвого снега. Сыпучий, мелкий, похожий на пыль. Мороз в день нашего прибытия был за сорок. Из землянок все выходили, выползали орущие бойцы, похожие то ли на чертей, то ли на трубочистов… Мы угощали их махоркой, папиросами, сухарями.

В блиндажах и вправду было тепло, хотя стояла страшная вонь. Посреди землянки стояла бочка с трубой, печка топилась все время, чтобы было тепло. В консервных банках краснели самодельные фитили, освещая нары, нехитрую утварь – котелки, винтовки.

Помню, как я осел, тут же сморила усталость и я впал в сон. Еле меня разбудил начальник штаба, позвал на совещание к Усатюку.

Комполка приказал комбату 3-го батальона нести боевое охранение полка, выставить караулы. Я помню, что все мы засыпали на этом совещании в блиндаже и всем хотелось скорее разойтись по своим землянкам.

Я остался спать в штабной землянке, сон сморил и может поэтому я остался в живых.

Финская разведка все рассчитала верно – она видела, какими усталыми пришли мы, какой переход и в каких условиях мы вынесли. Ночью финские лыжники спустились с сопки, сняли наших полусонных часовых, стали беспрепятственно входить в блиндажи. Умело орудуя финскими ножами, они молча убивали солдат, спящих мертвым сном. Именно мертвым! Ничто не могло разбудить моих уставших товарищей из третьего батальона. Финны уничтожали блиндаж за блиндажом…

Когда враги подобрались уже ко второму батальону, их заметил часовой, открыл огонь. Но финны не спешили уходить. Они стали забрасывать блиндажи гранатами, косить выбегавших красноармейцев из автоматов. Кстати, автоматы мы тогда видели впервые.

Проснулся я с трудом, меня еле разбудили. Вокруг стрельба, ничего на дворе не видно, ракеты ничего не дали. Финны как пришли тихо, так и ушли.

Утром я ходил смотреть на мертвых в блиндажах, ступал по крови, регистрировал убитых, разбирал документы, залитые кровью.

Усатюк бродил по траншеям, взявшись за голову. Ему доносили все новые и новые цифры потерь. Он понимал: ему грозит расстрел.

Приехала комиссия из штаба дивизии, стали вызывать на допросы. Но главных виновников не допросили – командир 3-го батальона и комиссар лежали на белом снегу с дырками в груди.

Людей все выносили и выносили, складывали позади траншей. Их было 720 человек убитых и раненых…

Мне пришлось принимать участие в организации похоронной команды. Помню, как счищали снег, как рыли огромный котлован, как взрывали мерзлую землю, долбили кирками. Помню похороны и слезы моих товарищей. Плакали все, молчали и думали об одном: за что?

Потом было судебное разбирательство, был приказ по дивизии. Усатюк уцелел, остался в полку. Позже мы слыхали, что подобное было и в других дивизиях, было даже похлеще.

…Помню, что мы выкопали большую глубокую яму. Опускали туда убитых, накрывали их шинелями, затем на них – новый ряд.

Не было ни музыки, ни речей. Был только салют. Да и то какой-то тихий, нестройный. Так и остались лежать украинские хлопцы у безымянной сопки под Ухтой в холодной карельской земле.»

«Я не звал тебя в гости, совок…»

Анатолий ГОРДИЕНКО
газета «Северный курьер», 9 сентября 1995 года